Владимир Генин - не только замечательный композитор, но и человек, обладающий даром рассказчика и писателя. Мы решили познакомить слушателей и с этой стороной таланта Владимира Михайловича и приводим на нашем сайте некоторые отрывки его рассказов о себе и о музыке.
О себе В марте 1958 года в городе Москве открылся Первый Международный конкурс имени Чайковского. Попутно и я как раз в то же время в том же месте увидел свет (предположительно во время третьего тура конкурса). Было ли это совпадение причиной того, что я стал музыкантом?.. Родившись в семье московских интеллигентов, я жил в столице вплоть до моего переселения в Мюнхен в 1997. Моя семья связана глубокими традициями с искусством – живописью, музыкой, литературой и кино. Дед Иосиф Шпинель - профессор ВГИКа, главный художник более 550 фильмов киностудии Мосфильм, среди которых такие шедевры русской кинематографии как «Иван Грозный» и «Александр Невский» Сергея Эйзенштейна. Родители – музыканты, отец Михаил Генин позднее снискал славу как писатель-юморист, он – автор знаменитых афоризмов, лауреат премии «Золотой теленок» «Литературной газеты». В Московской Государственной консерватории им. Чайковского, которую я окончил с отличием в 1983 году (а затем в 1990 и ассистенуру-стажировку по классу композиции) я учился у замечательных профессоров: Романа Леденева (композиция), Юрия Буцко (инструментовка), Ильи Клячко (фортепиано). С момента окончания Консерватории – свободный художник. С 1985 года– Член Союза композиторов России, с 1987 – GEMA и Союза Музыкантов Германии. Автор ряда камерных, хоровых и симфонических произведений, исполняющихся в России, Европе и США, выпущенных на СД, неоднократно звучавших на Интернациональном фестивале «Московская осень» и празднествах «Мюнхенского общества новой музыки». В энциклопедии ’The New Grove Dictionary of Music and Musicians’ (London) помещена статья о моем творчестве. Написанное в 1987 году по заказу Владимирского Театра хоровой музыки на тексты из фольклорных, историографических и религиозных источников Хоровое действо для солистов и хора «Плач по Андрею Боголюбскому, Великому Князю Владимирскому» выдержало более 60 постановок в России, исполнялось на официальных празднованиях Тысячелетия крещения Руси во Владимире (1988), а также во время концертного турне Владимирского камерного хора под управлением народного артиста России, профессора Эдуарда Маркина по западному побережью США от Сиэтла до Сан-Франциско (1989), а также в Рахманиновском зале Московской консерватории (1989). Музыка Действа неоднократно использовалась на радио и телевидении, было раскуплено более 20 тысяч экземпляров виниловых пластинок («Мелодия», 1990) и компакт-дисков («Мелодия», 1990 , «Russian Compact Disc», 1996). Созданные по заказу знаменитого русского баритона Дмитрия Хворостовского инструментовки вокальных циклов М. Мусоргского «Песни и пляски смерти» и «Без солнца», были исполнены им в 1993 в Петербурге с оркестром Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева, в 1995 в Большом зале Московской Консерватории с оркестром Новой Оперы под управлением Евгения Колобова, в 1998 в Роттердаме и Брюсселе с Роттердамским филармоническим оркестром под управлением Валерия Гергиева. Созданная в 2001 году по заказу фирмы Sonoton (Creative Sound Solutions, München) камерная музыка была выпущена на компакт-диске „Abstract Images“ и с тех используется в качестве сопровождения к документальным фильмам на всех крупных каналах Германии, на телевидении европейских стран, США, Японии, ЮАР и Австралии.В 2002 немецкой публике был представлен кинофильм "Der Brief des Kosmonauten" («Письмо космонавта», Германия, 2001, автор сценария и режиссер Владимир Торбица) с моей музыкой. Фильм был показан по всей Германии, а также по телевизионным каналам TV Premiere Германии и Австрии и выпущен на DVD ( Euro Video). Переработанные мной для фортепианного квартета «Половецкие пляски» из оперы «Князь Игорь» и Пролог из оперы«Борис Годунов» были выпущены издательством Sikorski Hamburg. Мои оригинальные сочинения публикуют Haas Classic Cologne International Music Publishing, Jürgen Enninger Enter Media Publishing Munich Carus-Verlag Stuttgart. Как пианист, дирижер и органист, я выступал в концертных залах России, Германии, Франции, Италии и Англии с классическими и собственными сочинениями, а в рамках aестиваля ’Toujours Mozart’ в 2002-2004 в Вене и Зальцбурге – с докладами о Моцарте. Как инициатор и художественный руководитель проекта ’Die MusikerZunft der Zukunft’ («Цех музыкантов будущего»), ставящего своей целью профессиональное музыкальное образование одаренной молодежи, я преподаю фортепиано и ансамблевое музицирование, готовлю к конкурсам молодых пианистов и являюсь организатором одноименного цикла концертов. Мои педагогические принципы я успешно осуществляю и как руководитель музыкального отдела Volkshochschule Hallbergmoos под Мюнхеном с более 160 учениками и замечательной командой из 13 высококвалифицированных музыкантов-педагогов. Помимо этого я преподаю композицию и инструментовку начинающим композиторам кино и регулярно провожу занятия с молодыми талантливыми пианистами в East Grinstead под Лондоном. Мои ученики завоевали премии и первые места на различных конкурсах в Германии, Франции и Швейцарии, а также на Bundeswettbewerbs Jugend Musiziert, являются студентами различных музыкальных ВУЗов Германии. Как эксперт и музыкальный редактор я консультирую фирму RCD 'Русский компакт диск', Прага. В 2008 году этой фирмой будет выпущен мой новый диск «in C est: 4/4 – четыре камерных композиции для четырех исполнителей», записанный в 2007 году в Москве.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ КАЛЕЙДСКОП Мелочи ...Поздний вечер. В консерваторской курилке, кроме меня, никого. Из близлежащих репетиториев приглушенно доносятся обрывки произведений популярной классики. В этих тесных застенках юные мастера заплечных дел пытают несчастных композиторов. Оттуда долетают вопли Бетховена, которому забивают гвозди в уши, отсюда раздаются душераздирающие стоны Брамса, которому по волоску выщипывают бороду. А там, подальше, визжит Лист – ему пересчитывают зубы... Потом студенты разом выходят покурить. Довольные, потирая уставшие руки...
*** Когда я узнал, что кошка может различать несколько десятков серого цвета, то сразу понял, что мне до кошки далеко и не очень-то надо, и что мне совершенно все равно, владеет ли некто своим ремеслом плохо, посредственно или нормально. Что-то может нравиться больше или меньше, что-то можно принимать или не принимать, но если нет потрясения – остальное безразлично. Зачастую я не в состоянии что-то обсуждать, поскольку не вижу предмета для дискуссии. Щенячий восторг окружающих по поводу многих очень и очень уважаемых мировых знаменитостей кажется мне абсурдным, ибо все это – не о том. Возможно, я просто получаю удовольствие от перегибания палки. Но вокруг так много людей занимаются искусством, и все это так не о том, что у меня возникает подозрение: кто-то из нас марсианин. Но если их так много, то, скорее всего, марсианин именно я. Зато какая это радость – здесь, на этой Земле, неожиданно встретить еще одного марсианина!..
*** Вероятно, мне в детстве учитель музыки на ухо наступил...
*** Я очень известный композитор. Только – тссс!.. – об этом никто не должен знать.
*** Когда у нас дома поэты читали свои стихи (давно это было!), я чувствовал, что в стихе помимо смысла есть музыка, которая воспринимается сразу и таинственным образом оказывается важнее всего! Ритмы, внутренние энергии и внутренняя мелодия стиха первичны для музыканта, но это наверняка подтвердят и многие поэты. Поэтому мне всегда было достаточно пролистать стихотворный том, чтобы сразу наткнуться на стихи, которые могли бы стать моей музыкой. Однако, можно поступать и как Россини – озвучивать счет из прачечной. Хотя это только лишний раз докажет, что отношения музыки и текста совсем не прямолинейны. Сейчас, когда я пишу вокальный цикл на стихи некой К. Е., я чувствую всю прелесть работы с текстами, не являющимися высокой поэзией! В этом нет ни капли высокомерия – это просто констатация факта: стихам можно дать вторую жизнь, а можно – первую и единственную. И главное в этом – не проявление безраздельной власти, а детская радость нечаянного оживления мертвой материи. Ведь помимо того, что хотел или не хотел, смог или не смог выразить в тексте их автор, слова так или иначе живут своей жизнью, пульсируют и дышат, вступают в диалог друг с другом, мгновенно дают музыке мощные импульсы, которые остается только уловить и усилить…
*** Жаркое лето, душный вечер. Без видимой пользы открыто окно. Перед сном я работаю над переделкой финала моцартовского «Дон Жуана» для спектакля в постановке моего знакомого. Статуя должна запеть пятью голосами, то распадаясь, то собираясь в жуткий мстительный хор: стоящая на раскладной лестнице теща Моцарта – монструозный Командор в балахоне до самого пола, выхваченный спотом из кромешной темноты сцены, – и спрятавшиеся под этим полупрозрачным балахоном четыре других персонажа, светящие в свои раззявленные орущие глотки карманными фонариками... Но сил больше нет. Ложусь... И вдруг слышу хор Небесных Мстителей! И понимаю: меня скоро, совсем скоро съедят, и утром дети хозяев найдут мой обглоданный, обескровленный труп… Мне ведь уже рассказывали про этот ужасный неумолимый хор люди, побывавшие в тайге. Какой там Командор! – много страшнее: хор распадался не на пять, а на сотни, тысячи голосов... Мириады мстительных тещ! Пока они еще далеко, пока еще не учуяли. Что делать? Ждать, пока они обагрят свои жала моей кровью? Врешь, не возьмешь! Вжимаюсь в матрац, накрываюсь с головой... …Интересно, долго ли я так продержусь? Может, все же высунуть руку и пожать каменную его десницу?..
*** Как-то раз – было это еще во времена Союза Нерушимых – написал я на заказ кантату для хора Сиэтла, которую по моему замыслу обрамлял русский духовный стих на двух языках. Этот был поэтичный текст в духе народных космогоний, где слезы Господни становились дождем, а его волосы – ветром… И постоянно повторялась присказка: "Царя небесного", на английском звучащая как "King of the Heaven". И вот, расхваливает дирижер мою партитуру, а потом вдруг как-то смущается и говорит – есть одна проблемка, нельзя ли кое-то в тексте поменять? И начинает как-то издалека: мол, борьба за равноправие женщин идет, и это сейчас очень животрепещуще. Я ему на это отвечаю, что, мол, я тоже не против женщин, тем более – борьбы за них. Дирижер веселеет: прекрасно! – так вот, женщины, они тоже в церковь ходят... Я киваю, пораженный нетривиальным ходом его мыслей. Чудесно, – говорю – пускай ходят, туда им, мол, и дорога – зачем же мешать, если приспичило! Нет, говорит дирижер, тут все тоньше: они же там что ищут? Я тупо смотрю на дирижера – что? – оказывается, заступничества и понимания! Они хотят, чтобы их там кто-то сверху поддержал! Я потихоньку впадаю в одурь от этого разговора, поскольку совершенно не постигаю, к чему он клонит. Напрягаюсь – но даже не брезжит! И вдруг он как брякнет: так вот, их – то есть, женщин – душевно ранит, когда все время подчеркивают, что там наверху – мужчина!.. Совершенно обалдев, спрашиваю: «А кто же?..» В общем, попросил он у меня разрешения вместо "King" петь "God in the Heaven" – Бог он и есть Бог, чего с него возьмешь? Он вообще непонятно что такое – не мышонка, не лягушка, а неведома зверюшка. А Царь – это некто с явно выраженными половыми признаками. Я, конечно, согласился, но долго не мог придти в себя. Для меня это даже стало своеобразной эмблемой Америки, где веяло не свободой, а американскими флагами. Да какая история? какая культура? какие еще интеллигентские рефлексии по поводу и без повода? Там все ясно: сегодня на повестке дня – борьба за женщин, поэтому культура и здравый смысл временно отменяются! …Кстати, когда американцы меня пригласили на премьеру этой кантаты, Иностранная Комиссия Союза композиторов отказала мне с неопровержимым доводом: «Вы в Америке уже один раз побывали, а другие наши члены – еще ни разу!» Вот так столкнулись два абсурда. И все же наш мне был как-то роднее и понятнее...
*** Мы с дочкой приезжаем на ее первую репетицию с оркестром. Оркестр самодеятельный, а репетиция происходит в психиатрической клинике – в зале, который носит имя Альцгеймера. Мы приближаемся к двери зала, и я не верю своим ушам! Полное ощущение, что отовсюду согнали психов и раздали им инструменты. Неужто новый метод терапии? Оригинально! Пока одни тянут кошек за хвост, другие издают всевозможные неприличные звуки – напряженно вглядываясь в ноты и никогда не поднимая глаз на дирижера: видимо, не смея… Музыкантские истории Положение риз Ни для кого не секрет, что музыканты – тоже люди, и даже больше того: любят выпить. Особенно в этом отечественном виде спорта отличается оркестровое «духовенство», или, по- простому – духовики. …Вот приехал как-то раз оркестр на гастроли в маленький провинциальный городок. Как водится, сразу тяпнули. Потом чего-то не поделили, повздорили, ну и, ясное дело, кто-то кого-то слегка «приложил» – валторной. Та не выдержала и погнулась. А мастерской музыкальных инструментов в городке не наблюдалось. Отправился валторнист со своей помятой валторной в металлоремонт. «Сможете выпрямить? Мне вечером концерт играть!» – «Отчего ж не смочь! Часа через три приходите, будет готово» Приходит. Оглядывает мастерскую – валторны нигде нет. «Ну, как? Удалось?» – «А то как же! Правда, пришлось с ней, заразой, повозиться! Да тут она, во дворе. Здесь у меня места маловато...» Выходит музыкант с нехорошим предчувствием во двор. А она лежит там, полностью выпрямленная! Длиной метров шесть...
...Утренний воскресный концерт. Играют Пятую Чайковского, симфонию со знаменитым соло валторны – замечательной, «широкого дыхания» лирической мелодией. Валторнист готовится, облизывает губы – и понимает: после вчерашней попойки этими дряблыми улитками ему соло не сыграть! Что делать? Осталось всего пара тактов до вступления. Вот сейчас, сейчас дирижер даст затакт! А, была ни была! И он отбрасывает валторну, по примеру кидающегося на амбразуру советского героя рвет на себе рубаху в порыве отчаянной отваги, – и как загорланит тему, перекрывая весь оркестр! «Па-да-да дааа-йааа! Па-да-да дааа-йааа! Па-да-да дааа, да дааа, да дааа-йааа!..»
...Третья история – трагикомичная. Случилась она как раз в дни чернобыльской катастрофы. Был в киевском оркестре тубист, здоровенный, как шкаф. Пригласил он двух своих дружков-духовичков отметить Пасху у себя в деревне на Припяти. Отметили. С размахом. На следующее утро продирают дружки глаза и слышат из репродуктора: кранты, авария! Деревню срочно покинуть! Попробовали они своего хозяина растолкать – ни в какую. Волочить? – куда там! Его с места не сдвинешь. Ничего тут не поделаешь – нацарапали они ему тогда дрожащими руками записку: «Уходи срочно! ЭВАКУАЦИЯ!» – и уехали со всеми. Под вечер просыпается наш тубист. Голова гудит. Никого нет. Похмелиться нечем. Пытается прочитать каракули – буквы перед глазами так и прыгают, ничего не понять: видно, руки у него не с той частотой дрожат, что у его дружков. Глянул случайно в окно, а там..! Грузовики, люди в белых спецухах и респираторах туда-сюда бегают... Бросился снова к записке – и, наконец, с трудом разобрал: «Срочно уходи! ОККУПАЦИЯ!!!» Ну, думает – всё, хана! Американцы высадились!.. Третья Мировая… Прилаживает кое-как белую простыню к швабре, и выходит с поднятыми руками, отчаянно крича: «I am Russian! музыкант! не стреляйте…» Друзья его потом с трудом отыскали – в психбольнице. Но, к слову сказать, на его организме радиация никак не отразилась: видно, хорошо проспиртовался!
Пельмени по-лабушски Так как советский музыкант заграницей гонорара не получал, единственной его возможностью заработать была экономия на суточных, поэтому он нигде никакой еды стоически не покупал, а все возил с собой. К примеру, для поездки моего отца в Африку много дней шла заготовка сухарей из сушившегося в духовке черного хлеба – для всех цирковых музыкантов, несколько огромных мешков, распиханных потом в контейнеры с ударными инструментами. Точно также обстояли дела и в других оркестрах. Как-то раз руководимый блистательным Геннадием Рождественским оркестр Министерства Культуры (называемый в народе «Оркестром Культуры и Отдыха» или же «Оркестром имени Культуры») переправлялся на фешенебельном пароме с одного острова Японии на другой. Целый полк вышколенных стюардов в белоснежных кителях, белых шапочках и белых перчатках помогал при выгрузке. И тут внезапно поднятый чемодан, принадлежащий одному из носителей прославленной русской культуры, лопнул у стюарда в руках, и на глазах изумленных японцев из его недр на палубу выкатывались консервные банки, вываливались супы и сухари, щедро посыпаемые гречневой крупой... И во всех странах с музыкантами разных советских оркестров происходила одна и та же история: стоило им, ублажив взыскательную зарубежную публику своими чарующими звуками, прийти с концерта и врубить одновременно во всех номерах гостиницы свои мощные кипятильники, как пробки не выдерживали, и гостиница надолго погружалась во тьму. А гастролируя в провинциальных российских городках, музыканты и не думали травиться в столовках или тратиться на рестораны: они закупали пельменей на всю ораву и варили их с помощью того же кипятильника... где бы вы думали? – в туалетных бачках! И чисто, и удобно: спускаешь воду – и все пельмени тут как тут, только маслица немного добавить, чтобы не слиплись...
Тесновато под мышками Когда тот же оркестр был впервые на гастролях в Японии, приключилось вот что: вечером, после переезда с одного острова на другой – концерт, а транспорт с контейнерами запоздал, значит – ни инструментов, ни одежды! С инструментами еще куда ни шло: японский оркестр любезно одолжил. А как быть со смокингами, платьями, обувью? Японцы почесали свои затылки, сказали «холосё!», сняли мерки и совершили невероятное: через три часа оркестранты были во всем шикарном и новом, с иголочки, ошеломленные тамошней оперативностью и невероятным уровнем «ихней» цивилизации. Публика принимала русских музыкантов, как всегда, горячо. После концерта, в ответ на искреннюю благодарность музыкантов, менеджер объявил ко всеобщему восхищению, что и смокинги, и концертные платья, и обувь музыканты могут оставить себе. И спросил, нет ли у них претензий к одежде. «Нет, что Вы! – ответил за всех концертмейстер – Только вот, знаете, при широких движениях смычком под мышками немного тесновато...» Японец тихо и немного застенчиво улыбнулся: конечно же, конечно, эта одежда не совсем годится для широких движений смычком! Ведь она – из похоронного бюро...
Борец за свободу Весь персонал японского отеля обычно невидим – все убирается и подается, как по мановению волшебной палочки. Если же гостю доведется случайно на кого-то наткнуться, служащие низко склоняются в знак извинения и приветствия. Увидев такую склоненную в приветствии японку и усмотрев в этом социальную несправедливость, один из наших лабухов потрепал ее по плечу: «Не надо, мамаша! Не унижайся!»
«Систа сесть!» Когда японцы посетили Московский Дом Звукозаписи, они все время ахали. Оказалось, они восхищались тем, что все эти допотопные аппараты еще работают: они решили, что находятся в музее звукозаписи. Когда русские были с ответным визитом, японцы показывали им свою удивительную технику и все время добавляли: «Систа сесть!» Наши специалисты долго гадали, что бы это могло означать. Пока им не разъяснили: «систа сесть» – знак высокого качества! Ведь русские, покупая в Японии одежду, постоянно задают вопрос: «чистая шерсть?»
Саломея Один дирижер часто приглашал на гастроли театра концертмейстера виолончелей из другого оркестра Как великолепный и опытный виолончелист он должен был укреплять группу и вести за собой музыкантов. Вот и на премьеру «Саломеи» в Японии его пригласили. С оркестром он не репетировал, всегда играл с листа. Музыканты, зная его характер, решили его не предупреждать о том, что в спектакль введена шоковая для японцев сцена полного обнажения танцовщицы. И вот премьера. Голая Саломея, танцуя, приближается к авансцене и оркестровой яме... Виолончелист – смешной старый еврей, похожий на Луи де Фюнеса, случайно бросает взгляд на сцену – и в ту же минуту встает, оставляет свой инструмент и пробирается к задним рядам оркестра, бормоча: «Нет, я должен это видеть!» – а потом, задрав голову, стоит под авансценой, наслаждаясь небывалым видом снизу... Узнав об этом, я предложил своему другу, дирижеру оперного театра, новаторски переосмыслить «Саломею»: и солисткам, и хористкам – всем петь и танцевать голыми, а в роли Иоанна Крестителя в самую середку поместить дирижера Кстати, в постановке «Дон Жуана» в Лейпцигской опере несчастная Церлина должна была петь, барахтаясь под навалившимися на нее Мазетто и Доном Жуаном. Почему бы не сделать то же самое в Байройте в знаменитой сорокаминутной сцене смерти Изольды?.. Надо только придумать, кого на нее уложить. Однако, ничего особенного в этом нет: тренируя пение «на опоре», певцов иногда укладывают... под рояль, заставляя во время пения его приподнимать!
Будильник У одного альтиста было две причуды: он не мог спокойно пройти мимо иностранного автомобиля (бывших в те времена даже в Москве большой редкостью), и он всюду опаздывал, и потому носил в своем альтовом футляре здоровенный будильник – что, впрочем, ему нимало не помогало. Играл он в камерном студенческом оркестре и трепетал перед его строгим руководителем, дирижером Терианом. На сей раз оркестр давал особо важный концерт в Большом зале консерватории, аккомпанируя какой-то заезжей знаменитости, и альтист очень спешил: на репетицию он уже опоздал, теперь хоть бы на концерт успеть! Вся площадь перед консерваторией была запружена блестящими консульскими иномарками. Кругом – милицейское оцепление. Застревая около каждой машины, заглядывая им окна и любуясь деталями, альтист медленно продвигался в сторону зала. Вдруг будильник в его футляре как затарахтит! Боже! он не успевает даже переоблачиться к концерту! Чего ему взбрело к телефонной будке кинуться – останется загадкой. Так или иначе, в концерте ему участвовать не пришлось: блюстители порядка, несшие вахту у Большого зала, уже давно наблюдали за этим в высшей степени подозрительным молодым человеком с футляром и кофром, проявляющим нездоровый интерес к посольским машинам. А когда в его футляре что-то заверещало диким голосом, и он бросился к телефонной будке, где стал судорожно стягивать с себя брюки и менять на ходу одежду – тут уж у бдительных милиционеров не осталось никаких сомнений: террорист! Ну, как тут было его не повязать!.. Взяли под белые артистичные ручки – и в кутузку.
Таможня дает добро Одному скрипачу все время не везло с таможней. Он уж привык, что его всегда шмонают чуть ли не до трусов, да и документы на его скрипчонку изучают с явным подозрением. А тут попался какой-то еще неопытный молодой таможенник. Разложил скрипач перед ним все фотографии и документы, все честь честью – тут на скрипку, там на смычок. Взял таможенник в руки скрипку, уставился на фото смычка – и стал сравнивать. Долго глядит. Скрипач молчит, и таможенник молчит. Видать, неловко ему признаться, что чего-то недопонял. Потом взялся за смычок и фото скрипки… И так, и сяк вертит – чувствует, что-то не так, но что? Вздохнул горько над непостижимостью мира – да и ляпнул штамп.
Как на духу Была в Институте имени Гнесиных преподавательница «общего фортепиано» – старая скрюченная карга с прыщами и бородавками на лице. Показывая что-то ученику, она играла такими же страшными скрюченными пальцами. Одна из учениц всегда неотрывно следила за ее руками, провожая взглядом, как кошка, каждое их движение – туда и обратно. Однажды учительница не выдержала и раздраженно спросила своим скрипучим голосом: куда это ты смотришь все время!? – Знаете, – сказала вдруг ученица, – иногда мне хочется Вас... укусить!
Тихо, идет экзамен! Профессор московской консерватории, сидя в дипломной комиссии, шепчет соседу об одном играющем: "А этот очень даже неплох!" – на что коллега отвечает: "Тссс! это же твой собственный студент!"
* * * На экзамене по гармонии студент играет модулирующую секвенцию. От волнения ему никак не удается свернуть к заключению и остановиться, и он все более сдвигается к басам. Тут экзаменатор кричит: «Скорее несите другой рояль! Этот уже кончается!..»
* * * Студент-духовик, великанского вида и невероятной силищи, приходит сдавать «общее фортепиано» – играть на пианино какую-то детскую бирюльку. Привыкнув, что стул стоит всегда напротив центрального «до», он никак не может начать, ибо стул кто-то нечаянно сдвинул. С недоумением уставившись на клавиатуру, студент сидит некоторое время, потом, наконец-то сообразив, берет пианино своими ручищами и, не вставая со стула, сдвигает его вбок. Вот теперь – все как надо: «до» напротив живота! И, удовлетворенный, он начинает играть...
* * * Старенький профессор по вокалу – из «рафинированных» интеллигентов – месяцами бился со студентом-тенором над одним и тем же произведением, стараясь привить ему правильные навыки. Все впустую! Но незадолго до экзамена у того неожиданно наконец-то начинает получаться. А после генеральной репетиции профессор даже доволен... ...Экзамен. И профессор не верит своим ушам: студент поет снова, как прежде! Будто и не было всех этих мучительных уроков… В порыве отчаяния этот маленький интеллигентнейший старичок бросается к сцене, и вопит, топая ногами и потрясая кулаками: «Чтоб ты сдох!» Немая сцена…
Праздник души Пианист С.С. собирался играть с оркестром жуткую, сложную и бессмысленную музыку современного московского композитора. «Человек рассеянный» и к тому же странноватый, он ходит всегда вытянув одну слегка поднятую и полусогнутую руку вперед, а другую откинув назад, как лыжник, но при этом никогда не меняя рук, в ушанке с одним поднятым ухом. Если он случайно надел одинаковые ботинки, значит, наверняка не на ту ногу и уж конечно не завязал шнурки. Его огромный толстый портфель всегда набит так, что он носит его открытым, так что и из него на ходу вылетают бумаги. По поручению музыкантов пошел он как-то со всеми оркестровыми партиями в композитору, живущему в соседнем подъезде музыкантского дома – поправить перед премьерой многочисленные ошибки. Рукопись была оригинальная, единственный экземпляр. Возвращается он от композитора – и внезапно теряет в подъезде сознание. А когда, с сильной головной болью, распростертый на полу, приходит в себя – понимает: кто-то огрел его сзади дубиной. Портфеля нет. Нот, естественно, тоже. Дрожа от стыда и пережитого шока, он бежит на репетицию, и рассказывает, смущаясь и сбиваясь: напали, ограбили, все украли... И тут с воплями ликования набрасываются на него оркестранты, обнимают и целуют своего спасителя, и пытаются даже в воздух подбросить!
Барачная музыка «Шефские» концерты в российской глубинке... Никакой, даже крупный музыкант, не мог их избежать. Почему-то особенно часто в бараках звучал Шопен. ...В.В. послан оплодотворить рабоче-крестьянскую публику романтической музыкой Шопена – в каком-то кошмарном бараке, на давно превратившемся в дрова пианино и, естественно, без репетиции. Несмотря на совершенно неподходящую обстановку, музыкант на сцене – в строгом фраке. Отчаянно борясь с чудовищным инструментом, он извлекает из него чарующие звуки ноктюрна... Вдруг, растревоженные Шопеном, на его пальцы из-под клавиш начинают наползать тараканы, их все пребывает, они стремятся заползти в рукава фрака... он играет еще романтичнее и, пытаясь не нарушить течение музыки, всё стряхивает, стряхивает... ...В другом сибирском бараке пронизывающий холод, пальцы леденеют. А на долю А. К. выпадают этюды Шопена. Вместо пианино – один остов со струнами. Видимо, остальное давно пошло на растопку. Первого мимолетного прикосновения перед концертом достаточно, чтобы убедиться: на этом инструменте играть нельзя: добрая половина клавиш западает. Ничего страшного, – заявляет распорядитель, – эта проблема нам знакома. Есть оригинальное решение: некий Петрович будет сидеть рядышком и по мере надобности выбивать клавиши снизу. Музыкант волнуется: видно, до распорядителя не дошло, в программе – виртуозные этюды! Это ничего, Петрович у нас опытный, – успокаивает распорядитель музыканта... Выхода нет – надо играть. И он играет... А Петрович с той же бешеной скоростью, не мешкая и ничуть не мешая, вышибает клавиши снизу! Букет цветов, полученный им от благодарных устроителей, Арнольд Каплан, конечно же, отдает этому безвестному мастеру – виртуозу-вышибале...
Соло на мотне Один молодой виолончелист выучился играть на лютне и поехал с камерным оркестром на гастроли в провинцию. Оттуда он привез афишу, которую с гордостью всем показывал. Так как название этого инструмента в провинции никому не было известно, там прочитали иначе и вместо СОЛО НА ЛЮТНЕ написали: СОЛО НА МОТНЕ...
Маэстро Когда бездарный дирижер с большим гонором стал за пульт одного очень хорошего оркестра, он не мог примириться с тем, что музыканты играют сами по себе, не обращая на него никакого внимания. Он кипятился, придирался, ругал всех и каждого и угрожал санкциями. Наконец, концертмейстер не выдержал: «Знаете что, маэстро, мы ведь можем на концерте сыграть то, что Вы показываете!»
«Как-то решили два москвича...» Я и мой друг Миша, подрабатывая летом на раскопках в археологической экспедиции под Мстиславлем, тоже играли в каком-то клубе Шопена для восхищенных студентов-раскопщиков. Они и сочинили про нас стишок в стиле модных тогда «чернушек»: Как-то решили два москвича местным Шопена сыграть сгоряча. Трупы зарыли у каменных стен.... Труден был, видно, для местных Шопен. Через пару лет стишок возвратился к нам рикошетом и был рассказан человеком, который понятия не имел ни о раскопках, ни о нас с Мишей.
Самый близкий друг В Доме Звукозаписи записывают обо мне радиопередачу с интервью и отрывками из моих работ. Пока редактор беседует с моим другом Михаилом Аркадьевым в маленькой комнатке с микрофоном, мне велено выйти в соседнюю аппаратную – такую же маленькую комнатушку, отделенную от первой стеклом и набитую всевозможными старыми магнитофонами и приборами непонятного назначения – по всей видимости, давно уже не функционирующими. С учетом Мишиной словоохотливости, мне придется скоротать здесь по меньшей мере четверть часа. В аппаратной – никого. Мне скучно, и я начинаю осматривать прибор за прибором, щелкая различными рычажками и давя на какие-то кнопки без всякого видимого результата. И вдруг ко мне врывается разъяренный редактор: до какой-то красной кнопки я все ж-таки добрался! Позади редактора – хохочущий Аркадьев. Прокручивают запись, и мне становится ясна причина его смеха: как раз в тот момент, когда Миша пытался назвать меня своим «самым близким другом», его внезапно накрывает мощная волна реверберации, с невероятной скоростью унося куда-то далеко-далеко в горы: «он мой самый блииии...-иии...-ии...»
Тот еще оркестр В начале 90-ых Дмитрий Хворостовский должен был петь мою оркестровку "Песен и плясок смерти" Мусоргского в Астрахани, а мой друг Михаил Аркадьев – впервые дирижировать симфоническим оркестром. Оркестр был филармонический, но до чрезвычайности странный. Арфы не было, ее заменяли синтезатором. Литавры не перестраивались даже вручную – так проржавели все винты. Никак не сообразуясь со звучащей музыкой, литаврист бил все время по тем трем несчастным нотам, которые имелись в наличии. Оставалось только смириться с тем жутко фальшивым шумом в басах, который они создавали. Чтобы первый валторнист после долгих мучений мог найти и воспроизвести нужную ноту, дирижеру приходилось многократно тыкать ее на клавиатуре рояля, и так каждый раз! Оказалось, музыканту в драке выбили часть зубов и тем самым слегка испортили амбушюр, и теперь же он никак не мог привыкнуть к вставным челюстям. Контрафагота тоже не было, и его ввиду важности его голоса в партитуре решили вызвать аж из самого Питера. В ответ пришла следующая телеграмма: "Лечу контрафаготом". Однако музыкант так и не появился: видно, это средство передвижения оказалось не очень-то надежным... Пришлось фаготисту удлинять свой инструмент, вставляя в него время от времени свернутую в трубку картонку. При этом музыканты, уже несколько месяцев не получавшие зарплаты, играли с таким энтузиазмом, что концерт прошел на редкость удачно.
Шоу по Матфею Баховские «Страсти» принято в Германии к Пасхе инсценировать по-настоящему: все как тогда, даже Иисуса слегка распинают. Называется это Passionsspiele. Тут в баварском Oberammergau как-то заболел исполнитель роли Христа, так взяли срочно другого: роль-то у него небольшая, только повисеть немного. Ему, однако, распинаться не больно охота – он возьми и поставь условие: когда ему губку на копье ко рту подносить будут, там вместо положенного по евангелию иудейского уксуса должен баварский шнапс быть. Тогда уж он, как положено дух испустит и споет: „Es ist vollbracht!“ (свершилось, то есть). На премьере сначала шло все как по маслу. Но вот подошел самый драматический момент – он высасывает губку со шнапсом. Только петь вроде как и не собирается. И знаками показывает: мол, мало, еще давай! Дают еще. Снова не поет. А как насосался вволю, заревел: „Es ist… – prachtvoll!“ („это... – великолепно!“) С другой стороны, публике ведь нужны сильные страсти. И мы еще увидим тот светлый день, когда рядом с Иисусом не только разбойников, но и музыкантов подвесят! Что ж поделаешь, если "шоу" стало неотъемлемо от современного искусства. Хочешь, не хочешь – придется всем нам потихоньку ошоуевать. Хотя я пока не собираюсь – подожду, когда подвесят…
Сила искусства Как-то я написал произведение для трио саксофонов. Мои друзья самоотверженно исполнили это сложное сочинение. Я же в зале душил ужасные приступы кашля и вместе с ним свои прекрасные порывы так, что из глаз текли видимые миру слезы… Первый раз я рыдал над своим сочинением! А ведь лучшая часть жизни уже позади… Но не об этом речь. После концерта его устроитель решил всех нас позвать в ресторан. Я понятия не имел, куда ехать, но мой друг-саксофонист только махнул рукой и сказал: «Дуй за ними!» Впереди меня тронулись две машины, одна повернула налево, другая – направо. Я притормозил и спросил ехавшего за мной друга: «Ну, и куда теперь?» – «Давай... за правой!» Почти сразу стало ясно: что-то здесь не так! Ехавшая впереди машина нас явно не ждала: она неслась по темному городу через жуткий ливень, постоянно меняла полосы и норовила всюду проскочить на «глубокий желтый». Но ведь не останавливаться же! «Врешь, не уйдешь!» – мы несемся как в американских боевиках. Дочка друга вопит в его машине от радости. Вдруг – выезд на скоростную трассу! Я торможу, пропуская ехавшие по ней машины, и мой зазевавшийся друг врубается в меня сзади... Домой я ехал, как на самолете – вся жесть повисла на колесах, издавая шум реактивного двигателя. Я уже всерьез думал, что вот-вот взлечу к чертовой бабушке... Назавтра же выяснилось: от погони уходил вахтер концертного зала, который мирно собирался домой и не мог понять, почему его преследуют эти ненормальные музыканты... Моя бедная машина восстановлению не подлежала, и мне пришлось долго еще ездить на работу общественным транспортом. Мой друг на это заявил злорадно: «Музыку надо было писать попроще!..»
Цыганка и мышь В Олбии, на Сардинии, мне пришлось играть на электронной клавиатуре, стоящей на хлипкой подставочке. В кульминациях «Цыганки» Равеля, где правая и левая руки играют по очереди, клавиатура начала жутко раскачиваться, и переворачивающая мне страницы знакомая безуспешно пыталась погасить амплитуду, держа клавиатуру изо всех сил. А если учесть, что к тому же педаль была вроде компьютерной мыши на проводке и все время убегала, так что приходилось вслепую повсюду ее разыскивать ногой, – то концерт был превеселый!
Аллергия Один много гастролирующий музыкант стал жаловаться, что у него совершенно внезапно появилась аллергия на все сорта яблок – независимо от того, в какой стране он их покупает. «Конечно, ничего странного: глобализация! Их стандартизировали – все, как на подбор: одинакового размера, одинаково выращены и обработаны одинаковой химией... Чтобы, приезжая куда угодно, ты везде мог бы купить те же продукты, как и дома в своем супермаркете. И с музыкантами происходит то же самое! Все на одно лицо, единые слушательские вкусы и привычки, все знакомо, все заранее известно. И на них у меня такая же аллергия!..»
Мистические голоса В одном из общественных зданий Мюнхена на первом этаже проходили занятия воскресной русской школы, в то время как на третьем репетировал православный хор. Если в это время внизу кто-то заходил в туалет, он слышал явственно доносящееся из унитаза «господипомилуй, господипомилуй, господипомилуй»... Воистину, тут тебе и Труба Господня, и «дух дышит, где захочет», и «неисповедимы пути Господни», и прочая и прочая... Представляю себе совсем не случайно зашедшего туда человека, потрясенно переспрашивающего: «Что-что Вы сказали? не расслышал!», склоняющегося перед мистическим чудом и исповедующегося туда во всех своих грехах...
Сик транзит Один богатый кореец нанял в Белграде филармонический оркестр, чтобы продирижировать им в концерте. Среди прочего был и фортепианный Концерт Моцарта, который должен был быть исполнен известной пианисткой. К пульту дирижер вышел с портативным магнитофоном, который он периодически включал и подносил к уху. После прослушивания очередного фрагмента в неком «эталонном» исполнении, дирижер делал пианистке замечания: она играла не совсем так, как положено. Затем он принимался за оркестр, добиваясь полного совпадения с имеющейся у него записью. Однако после концерта корейца все равно постигла печальная участь: его увели в наручниках, арестовав за «обман в особо крупных размерах». Оказалось, в его рекламе сообщалось о концертах в Сеуле, где он якобы дирижировал знаменитым Венским Камерным оркестром. На самом же деле он набрал музыкантов в России, широко разрекламировав их как прославленных венцев…
Словесный понос Один из перлов В. Г.: «Это надо играть с расстегнутой ширинкой!» В отличие от продвинутой В. Г., находящейся уже на генитальной стадии, Н. П. застрял еще на анальной. Он заявлял ученику что-нибудь в таком роде: «Это место у Брамса надо играть так, как будто у тебя всё запор, запор, запор, а потом раз – и понос!»
Читайте письма! После концерта из произведений Шопена, блестяще сыгранных молодой пианисткой, к ней подходит какая-то профессорша концертмейстерского класса консерватории, и высокомерно говорит: чего, мол, обсуждать сейчас? это бесполезно! а вот заглянуть к ней в консерваторию стоило бы – тогда бы она много чего показала. «И вообще, Вы письма Шопена читали? а в музеи ходили? картины смотрели? да? неужели? это хорошо! Вы, конечно, играете неплохо, но Вы же сами понимаете: Вы – не гений!» Тут, не выдержав, я все-таки встрял с вопросом: кто у нас сегодня на раздаче слонов?.. Однако мой вопрос понят не был...
Лучший рецепт Есть много рецептов, как поздравить ненавистного тебе музыканта после концерта. Один из самых рафинированных – изобретенный кем-то из членов Союза нашего Советских Композиторов в кулуарах Фестиваля «Московская Осень»: энергично тряся руку «гения» искренно и с чувством сказать: «Не знаю, а мне понравилось!»
Релятивизм в музыке Музыкальная форма - это такая непредсказуемая штука! Вспоминаю любопытный рассказ Николая Сидельникова - его оперу "Бег" по Булгакову должен был ставить Камерный Театр (тогда еще, кажется, с Покровским). Опера была невероятно длинная, почти вагнеровская. Композитора настойчиво просили ее подсократить. Он выкинул полчаса музыки, все послушали и единодушно сошлись на мнении, что... стало еще длиннее!
Гвоздь программы Однажды выступающие от Москонцерта певцы должны были петь прямо на складе продовольственного магазина, посреди бочек. Теснота. Продовольственный народ стоит окрест. Тенор делает артистичный широкий жест (все-таки привык в опере петь!) и попадает рукой в бочку, когда вынимает – на его запонке болтается селедка… В другой раз приезжают певцы с пианистом в какой-то зальчик и видят – пианино без педали. Она отвалилась и стоит рядом. Пианист заявляет, что без педали играть не будет. А.С., замечательный бас, безуспешно пытается педаль приладить, потом просит молоток с гвоздями, прибвает основание гвоздем к полу, и та кое-как держится. Концерт проходит «на ура». …На следующий день они должны ехать на фабрику того же городка. Дама-распорядитель от отдела культуры говорит, что в машине на всех не хватит, придется отвести сначала А.С. и пианиста, а потом заехать за певицами. А.С., как рыцарь, не соглашается – все-таки, женщинам надо дольше готовиться с выходу. Дама от культуры недоумевает: «А когда же Вы успеете педаль прибить?»
Не в бровь… Высказывание народного артиста России Э. М.: «Народная музыка умирает в конвульсиях, отравляя все вокруг своим ядом»